на рассвете, когда все еще спят, или под прикрытием вечерней темноты в город стали пробираться люди с изможденными от голода лицами, с израненными от долгого пути ногами. Тут-то рабочие союзы и стали действовать вопреки законам. Их решение выходить или не выходить на работу за ту или иную плату можно считать разумным, или неразумным, или, на худой конец, ошибочным. Но они не имели права навязывать свою волю другим, укладывать их на свое прокрустово ложе. Они всячески поносили то, что считали тиранией хозяев. Так почему же сами они готовы были угнетать других? Да потому, что, когда люди доходят до исступления, они не понимают, что творят. Так судите их, как судил милосердный и возлюбленный Спаситель наш.

Хотя сельских ткачей охраняла полиция, хотя нападение на них грозило тюрьмой и каторгой, если не чем-нибудь худшим, несчастных бедняков, пришедших пешком из Бэрнли, Пэдихема и других мест, чтобы работать по «голодным расценкам», подстерегали в засадах, избивали и, полумертвых, оставляли валяться у дороги. Полиция разгоняла любое скопление собравшихся без дела людей, но они спокойно расходились только для того, чтобы где-нибудь в полумиле от города собраться вновь.

Естественно, что все это не улучшало отношений между хозяевами и рабочими.

Объединение — это страшная сила. Подобно пару, она может причинить и безграничное добро, и безграничное зло. Но чтобы употребить эту силу на благое дело, ею должна управлять благая воля, над которой не властны ни страсть, ни волнение. А тех, кто руководил рабочими, не отличала спокойная мудрость.

Но довольно обобщений. Вернемся к знакомым нам людям.

Ткачи направили фабрикантам письмо, составленное в почтительных выражениях, однако содержавшее категорическое требование принять их «депутацию», которая изложит их условия. Рабочие считали себя достаточно сильными, чтобы предъявлять такие требования. В депутацию был выбран и Джон Бартон.

Хозяева согласились на эту встречу, стремясь положить конец волнениям, хотя между собой не договорились, на какие уступки пойти, да и вообще идти ли на уступки. Кое-кто из стариков, кого жизнь научила состраданию, склонны были к уступкам. Другие, тоже убеленные сединами, научились с годами лишь жестокости и упорству и отвечали на доводы более мягкосердечных презрительными насмешками. Люди более молодые все как один настаивали на том, чтобы любые требования рабочих были отвергнуты, раз они посмели забыть о покорности. Возглавлял эту группу Гарри Карсон.

Однако, как у всех энергичных людей, чем больше у него было дел, тем больше он, казалось, обретал досуга. А потому, хотя ему приходилось писать много писем, ходить с визитами и присутствовать в суде при разборе всех дел об избиении штрейкбрехеров, он больше, чем когда-либо, преследовал Мэри. Из-за него жизнь стала ей немила. От уговоров он даже перешел к угрозам: хочет она или не хочет, но она будет принадлежать ему. С поистине оскорбительным равнодушием он, казалось, и не задумывался над тем, что своим поведением может опорочить и скомпрометировать девушку, опозорить ее в глазах всех, кто ее знает.

И на протяжении всего этого времени она так ни разу и не увидела Джема. Она знала, что он вернулся. Иногда ей случалось слышать о нем от его двоюродного брата, который повсюду заводил друзей и знакомых и весело расхаживал по гостям. Но самого Джема она не видела. Что же ей оставалось думать? Что он разлюбил ее? Неужели несколько необдуманных слов, сказанных в минуту раздражения, непоправимо погубили всю ее жизнь? Порой Мэри казалось, что она может смириться даже с этим и черпать радость в собственной неизменной любви. О том, чтобы изменить своему чувству, забыть Джема, она и не помышляла. А порой терпению ее наступал конец, и она с великим трудом сдерживала желание разыскать его, чтобы (как мужчина у мужчины или женщина у женщины) вымолить прощение за свои необдуманные слова, взять их обратно, просить его внять любви, переполнявшей ее сердце. Как бы ей хотелось, чтобы Маргарет не давала ей совета набраться терпения и ждать: Мэри казалось, что только слова подруги мешают ей совершить простой шаг, который ей так хочется сделать. Но совет друга лишь тогда имеет над нами власть, когда он отвечает тайному желанию нашей души. Не совет Маргарет, а девичья стыдливость удерживала Мэри от подобной нескромности.

Все это время — все эти десять дней, пока Уилл гостил в Манчестере, — на глазах у Мэри развертывались события, которые даже сейчас интересовали ее, а раньше — немало позабавили бы и развлекли. Она видела так ясно, словно ей кто-то об этом рассказал, что веселый, беспечный, шумливый моряк по уши влюбился в тихую, чинную и довольно некрасивую Маргарет. Мэри не знала, догадывается ли та об этом, но, понаблюдав повнимательнее, решила, что слепая девушка, пожалуй, чувствует, чей взгляд столь часто бывает прикован к ее бледному лицу, — и недаром в таких случаях по щекам ее разливается нежный, очень красящий ее румянец. Она уже не говорила с прежней стремительностью, теперь она как будто немного смущалась, и это делало ее необычайно привлекательной, словно ее речью руководил не только здравый смысл, а нечто более мягкое, более милое. Глаза ее, смотревшие всегда так кротко, не были обезображены слепотой, а теперь, казалось, обрели новое очарование, поблескивая из-под полуопущенных ресниц. Должно быть, она догадывается, решила Мэри: сердце сердцу говорит.

Любовь не заставляла Уилла краснеть, или смущенно потуплять глаза, или старательно подыскивать слова — она была такой же ясной и открытой, как и он сам. И все же он, видимо, боялся признаться в ней. Его очаровал дивный голос Маргарет она казалась ему созданием, спустившимся на землю из иных, высших сфер, и он не решался ухаживать за ней. Зато он всячески старался угождать Джебу. Он даже съездил в Ливерпуль и откопал в своем большом сундуке летучую рыбу (которая, кстати, оказалась не очень благоуханным подарком). Он не сразу решил расстаться с детской «сорочкой», которая, с его точки зрения, представляла собой куда большую ценность, чем любой Exocetus. Но на что она обитателю суши, которому не грозит гибелью морская стихия? Однако тут в ушах его зазвучал голос Маргарет, и Уилл решил пожертвовать «сорочкой» — самым ценным своим достоянием, чтобы доставить удовольствие тому, кого она так любила, — ее дедушке.

Уилл завернул «сорочку» и летучую рыбу в бумагу и в вагоне всю дорогу сидел на этом пакете, чтобы он не пропал. Какова же была радость моряка, когда он обнаружил, что Джеб ничуть не заинтересовался бесценной «сорочкой» и ее можно будет увезти обратно. Он сидел рядом с Маргарет,